Ниже можно ознакомиться с сокращённым и адаптированным вариантом пьесы Сирина (В. Набокова), который мы поставили с нашими студентами в школе 28-го февраля 2014.

Владимир Сирин (Набоков). Человек из СССР

Драма в пяти действиях
Сильно усечённый З.А. Никольской вариант

Действующие лица и исполнители

Ошивенский, Виктор Иванович Ole Johan Haga
Кузнецов, Алексей Матвеевич Emmanuel de Malafosse
Кузнецова Ольга Павловна, жgена Кузнецова Kristina Burova
Таубендорф, Николай Карлович, барон Rolf Hobson
Люля Marianne Sundin Hestnes
Помощник режиссёра Anja Honolka
Голос горничной во 2-м действии Anja Honolka
Скрипка «O sole mio» — Leif Halvard Silli

Пролог

O sole mio
Кузнецов сидит в кафе с контрактом «Агент СССР» в руках. Входит его жена, Ольга Павловна. Он показывает ей контракт и отдает обручальное кольцо.

ДЕЙСТВИЕ I

Кабачок-подвал. Виктор Иванович Ошивенский, хозяин кабачка, пухловатый, тяжеловатый, опрятного вида старик с седой бородкой и в пенснэ, прибивает к задней стене справа от окна большущий белый лист, на котором можно различить надпись «Цыганский Хор». Ошивенский некоторое время прибивает плакат, затем судорожно роняет молоток.

ОШИВЕНСКИЙ:

Чорт!.. Прямо по ногтю… (Смотрит на вазы с фруктами)
Белый виноград с апельсинами, а черный с бананами. Просто и аппетитно. (Смотрит на часы) Девять часов.

Появляется Кузнецов. Он в сером дорожном костюме, без шапки, желтый макинтош перекинут через руку. Это человек среднего роста с бритым невзрачным лицом, с прищуренными близорукими глазами. Волосы темные, слегка поредевшие на висках, галстук в горошинку бантиком. С первого взгляда никак не определишь, иностранец ли он или русский.

ОШИВЕНСКИЙ:

(Низко и протяжно.) Гутенабенд. (Включает свет.)

КУЗНЕЦОВ:

Здравствуйте. Мне сказали, что у вас в официантах служит барон Таубендорф. Я бы хотел его видеть.

ОШИВЕНСКИЙ:

Он должен прийти с минуты на минуту.

КУЗНЕЦОВ:

Вы лучше скажите мне, где он живет. Как у вас идет дело? Вероятно, плохо?

ОШИВЕНСКИЙ:

Да, знаете, так себе… Русских мало, — богатых то есть, бедняков, конечно, уйма. А у немцев свои привычки.

КУЗНЕЦОВ:

Да, сейчас в нем пустовато. Сколько он вам стоит?

ОШИВЕНСКИЙ:

Дороговато.

КУЗНЕЦОВ:

Я у вас спрашиваю точную цифру.

ОШИВЕНСКИЙ:

Сто двадцать марок. И еще налог, — да какой… А вот и барон!

Входит Таубендорф. Он в шляпе, без пальто, худой, с подстриженными усами, в очень потрепанном, но еще изящном смокинге.

КУЗНЕЦОВ:

(Встал.) Здорово, Коля!

ТАУБЕНДОРФ:

Сколько зим, сколько лет!

КУЗНЕЦОВ:

Только восемь месяцев. Здравствуй, душа, здравствуй.

ТАУБЕНДОРФ:

Дай-ка на тебя посмотреть…

Ошивенский уходит в дверь направо.

ТАУБЕНДОРФ:

(Смеется.) Мой шеф — золотой человек. Ну, Алеша, скорей — пока мы одни — рассказывай!

КУЗНЕЦОВ:

Это неприятно: отчего ты волнуешься?

ТАУБЕНДОРФ:

Ну, рассказывай же!.. Ты надолго приехал?

КУЗНЕЦОВ:

Я только с вокзала и раньше всего хочу знать…

ТАУБЕНДОРФ:

Нет, это удивительно! Ты чорт знает что видел, что делал, — чорт знает какая была опасность…

КУЗНЕЦОВ:

(Садится.) Ты бы хотел меня видеть с опереточной саблей, с золотыми бранденбургами? Не в этом дело. Где живет теперь моя жена?

ТАУБЕНДОРФ:

(Стоит перед ним.) Гегельштрассе, пятьдесят три, пансион Браун.

КУЗНЕЦОВ:

Здорова?

ТАУБЕНДОРФ:

Да, вполне.

КУЗНЕЦОВ:

А как у нее с деньгами? Я тебе что-нибудь должен?

ТАУБЕНДОРФ:

Нет, у нее хватило. Живет она очень скромно. Алеша, я больше не могу, — расскажи мне, как обстоит дело?

КУЗНЕЦОВ:

Значит, так: адрес, здоровье, деньги… Что еще? Да. Любовника она не завела?

ТАУБЕНДОРФ:

Конечно, нет!

КУЗНЕЦОВ:

Жаль.

ТАУБЕНДОРФ:

И вообще — это возмутительный вопрос. Она такая прелесть — твоя жена. Я никогда не пойму, как ты мог с ней разойтись…

КУЗНЕЦОВ:

Пошевели мозгами, мое счастье, — и поймешь. Да чем ты сегодня занимался?

ТАУБЕНДОРФ:

Статистикой.

КУЗНЕЦОВ:

Не понимаю?

ТАУБЕНДОРФ:

По вечерам я здесь лакей, — а днем я статист на съёмках. Сейчас снимают дурацкую картину из русской жизни.

КУЗНЕЦОВ:

Теперь перейдем к делу. Слушай: послезавтра из Лондона приезжает сюда Вернер. Ты ему передашь вот это… и вот это… (Дает два письма.)

ТАУБЕНДОРФ:

Алеша, а помнишь, что ты мне обещал последний раз?

КУЗНЕЦОВ:

Помню. Но этого пока не нужно.

ТАУБЕНДОРФ:

Ты мне ничего не хочешь рассказать. Ты обещал мне, Алеша, что возьмешь меня с собой в Россию…

КУЗНЕЦОВ:

Дурак. Значит, ты это передашь Вернеру и, кроме того, ему скажешь…

Ошивенский возвращается с бутылками.

ТАУБЕНДОРФ:

Алеша, он идёт обратно…

КУЗНЕЦОВ:

…что цены на гвозди устойчивы… Ты же будь у меня завтра в восемь часов. Я остановился в гостинице «Элизиум»{4}.

ТАУБЕНДОРФ:

Завтра что — вторник? Да — у меня как раз завтра выходной вечер.

КУЗНЕЦОВ:

Отлично. Поговорим — а потом поищем каких-нибудь дамочек.

ОШИВЕНСКИЙ:

Барон, вы бы тут помогли. Скоро начнут собираться. (Кузнецову.) Можно вам предложить коньяку?

КУЗНЕЦОВ:

Не откажусь. Как отсюда пройти на улицу Гегеля?

ОШИВЕНСКИЙ:

Отсюда направо — и третий поворот: это она самая и есть.

ТАУБЕНДОРФ:

Да вы, Виктор Иванович, знакомы с женой господина Кузнецова.

КУЗНЕЦОВ:

Позвольте представиться.
(Пожатие рук.)

ОШИВЕНСКИЙ:

Вы, кажется, были в отъезде?

КУЗНЕЦОВ:

Да, был в отъезде.

ОШИВЕНСКИЙ:

В Варшаве, кажется? Ольга Павловна что-то говорила…

КУЗНЕЦОВ:

Побывал и в Варшаве. За ваше здоровье.
Таубендорф включает полный свет.

ТАУБЕНДОРФ:

Алеша, прости, но я хочу тебя спросить: неужели ты не торопишься видеть жену?

КУЗНЕЦОВ:

А тебе, собственно, какое дело, тороплюсь ли я или нет?

ОШИВЕНСКИЙ:

Знаете что, Николай Карлович, потушите, голубчик, большой свет. Только лишний расход. (Он садится в плетеное кресло у стойки и без интереса просматривает газету. Потом задумывается, раза два зевает.)

КУЗНЕЦОВ:

(Таубендорфу, через плечо.) Коля, мы завтра едем кутить. Ладно?

ТАУБЕНДОРФ:

Как хочешь, Алеша. Я всегда готов.

КУЗНЕЦОВ:

Вот и хорошо. А теперь… До свидания. Коля, с меня сколько?

ТАУБЕНДОРФ:

Полторы марки. Чаевые включены. До завтра, Алеша. В половине девятого.

КУЗНЕЦОВ:

А ты, солнце, не путай. Я сказал — в восемь.

Кузнецов уходит.

ОШИВЕНСКИЙ:

По-моему, можно совсем потушить. И снять этот плакат. Цы-ган-ский хор.

ТАУБЕНДОРФ:

(Зевает.) Х-о-ор. Никто, кажется, не придет. Давайте, что ли, в двадцать одно похлопаем…
http://ru.wikipedia.org/wiki/Очко_(игра) – blackJack

ОШИВЕНСКИЙ:

Что ж — это можно…

Они садятся у того же столика, где сидел Кузнецов, и начинают играть. Темновато.

Занавес

ДЕЙСТВИЕ II

Комната. Ольга Павловна Кузнецова вышивает шёлковую сорочку. Она в очень простом тёмном платье, не совсем модном: оно просторнее и дольше, чем носят теперь; лицо молодое, мягкое; в нежных чертах и в гладкой причёске есть что-то девичье. За окном слышны звуки O sole mio. Вышивая, Ольга Павловна прислушивается, улыбается. Мелодия умолкла. Пауза.
Затем за дверью

КУЗНЕЦОВ:

Wo ist mein Frau?

сердитый голос горничной: «Da — nächste Tur».

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
(Всё бросает, бежит к двери, открывает её.) Алёша, я здесь. Иди сюда.

КУЗНЕЦОВ:

(Входит, через руку перекинут макинтош.) Здравствуй.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Клади пальто. Алеша, уже прошло четыре дня, а я прямо не могу привыкнуть к тому, что ты в Берлине, что ты ко мне приходишь, что не нужно ждать от тебя писем, думать о том, где ты, жив ли… Садись куда-нибудь. Ты не можешь себе представить, какою Россия кажется мне огромной, когда ты туда уезжаешь. (Смеется.)

КУЗНЕЦОВ:

Глупости какие. Я, собственно говоря, зашел только на минуту. У меня еще уйма дел.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Ну, посиди немножечко, пожалуйста…

КУЗНЕЦОВ:

Я попозже зайду к тебе опять. И прилягу.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Десять минут можешь остаться… Я хочу тебе что-то сказать. Что-то очень смешное.

КУЗНЕЦОВ:

(Сел.) В чем дело?
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
В понедельник, около девяти — в день твоего приезда, значит, — я шла домой и видела, как ты прокатил с чемоданами на автомобиле. Я, значит, знала, что ты в Берлине, и знала, что тебе неизвестен мой адрес. Я была ужасно счастлива, что ты приехал, и вместе с тем было мучительно. Я побежала на ту улицу, где я прежде жила, там швейцар мне сказал, что ты только что заезжал, что он не знал куда тебя направить. Я столько раз меняла жилье с тех пор. Это все ужасно глупо вышло. И потом я вернулась домой, забыла в трамвае пакет, — и стала ждать. Я знала, что через Таубендорфа ты сразу найдешь меня. Но очень было трудно ждать. Ты пришел только после десяти —

КУЗНЕЦОВ:

Слушай, Оля —
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
И сразу ушел. И с тех пор только раз был у меня, и то на минутку.

КУЗНЕЦОВ:

Слушай, Оля, когда я решил, что нам лучше не жить вместе, ты со мной согласилась, и сказала, что и ты не чувствуешь больше любви. Когда же ты так говоришь, как сейчас, мне начинает казаться — нет, дай мне сказать — мне начинает казаться, что ты не прочь возобновить эту любовь. Мне было бы очень неприятно, если оказалось бы, что все-таки, несмотря на наше решение, ты относишься ко мне иначе, чем я к тебе.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Я сегодня не могу об этом говорить. Не надо. Я думала тебя рассмешить историей с пакетом.

КУЗНЕЦОВ:

Нет, я хочу выяснить…
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Сегодня вышел такой день… Но все равно ты массу вещей не можешь понять. Ну, представь себе, что скверная скрипка под окном играла — ну, только что, до твоего прихода… Не смотри на меня так. Я тебя не люблю. Никакой скрипки не было.

КУЗНЕЦОВ:

Я не понимаю, о чем ты говоришь?
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Нет, ты и не можешь понять.

КУЗНЕЦОВ:

(Встает.) Знаешь, я лучше пойду…
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Два года тому назад, когда мы здесь в Берлине жили вместе, была какая-то песенка, мальчишки на улице высвистывали ее и шарманки играли. Если бы ты сейчас услышал бы именно ту песенку, ты бы даже ее не узнал…

КУЗНЕЦОВ:

Это все очень досадно.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Перестань. Я не могу, когда ты так сердишься. У тебя делаются желтые глаза. Я же ничего не сказала. Я сегодня просто нервна. Не надо. Ты… ты доволен своим отелем?

КУЗНЕЦОВ:

Знаешь, вышла бы ты опять замуж.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Да-да, я выйду, я все сделаю, что хочешь. Ну вот, хочешь, поклянусь, что я тебя не люблю? Я тебя не люблю! Слышишь?

КУЗНЕЦОВ:

Да, слышу. Но мне все-таки неприятно, что у нас вышел этот разговор. У меня сейчас просто нет времени, чтобы работать душой. А такие разговоры заставляют работать душой. Я тебе скажу, мне совершенно нестерпима мысль, что кто-нибудь может думать обо мне с любовью, с тоской, с заботой. Это мне мешает.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Ты прав, Алеша, ты прав. Я тебе не хочу мешать. Ну вот, все кончено… Ничего и не было. Знаешь, за мной Таубендорф как будто немножечко ухаживает. (Смеется.) Он мне очень нравится. Правда, очень нравится.

КУЗНЕЦОВ:

Я не совсем им доволен. Он глуповат. С этой своею романтикой он только воду возит. Ну-с, мне пора.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Алеша, ты когда-нибудь думаешь о том, что ты… что тебя… ну, одним словом, об опасности?

КУЗНЕЦОВ:

Думают только индейские петухи и китайский император. Я зайду через полчаса. (Идет к двери.)
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
(Вдогонку.) Надень пальто, свежевато.

После ухода Кузнецова Ольга Павловна остается стоять у стола, водит пальцем по узорам скатерти. Потом ходит по комнате, видно, что сдерживает слезы. Услышав за дверью шаги, садится на прежнее место, берется за рукоделье.

Занавес

ДЕЙСТВИЕ III

Вестибюль. Видна дверь, ведущая в концертно-лекционный зал. Стол и простой стул, где продаются билеты. На левой стене надпись: «Toilette» и красный конус минимакса над свернутой кишкой. У стола сидит Люля, шустрая барышня, миловидная, с косметическими примечаниями, и рядом с ней сидит Таубендорф. Проходят через сцену в глубину несколько человек (типичных эмигрантов), ударяет звонок, бессвязный шум голосов, сцена пустеет. Все ушли в заднюю дверь, остались только Люля и Таубендорф.

ЛЮЛЯ:

— восемнадцать, девятнадцать —

ТАУБЕНДОРФ:

Ах, сколько уж раз я проделал все это!.. Мне везет: как только устраивается какая-нибудь лекция, или концерт, или бал, меня непременно приглашают распорядителем. У меня даже установилась определенная такса: за бал — четвертной билет.

ЛЮЛЯ:

Тцц! Все сначала.

ТАУБЕНДОРФ:

Лекции, дурацкие доклады, благотворительные балы, годовщины! Вот сейчас кто-то что-то читает, а кто и что — мне, собственно говоря, наплевать. А может быть это вовсе и не лекция, а концерт, или какой-нибудь длинногривый кретин читает стихи. Послушаете, Люля, давайте я за вас сосчитаю.

ЛЮЛЯ:

(Пудрится.) Ну, я пойду — мне очень интересно.

ТАУБЕНДОРФ:

Идите, идите, я тут все сделаю.

ЛЮЛЯ:

Уходит в заднюю дверь.
Таубендорф садится у стола, считает деньги. Справа входит в пальто и шляпе Ольга Павловна.

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Алёша здесь?

ТАУБЕНДОРФ:

Вот неожиданная гостья!.. Нет, я его не видал.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Странно.

ТАУБЕНДОРФ:

Да и он никогда бы не пошел на такой дивертисмент.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Ведь тут какая-то лекция? Он в четверг мне сказал, что намерен пойти.

ТАУБЕНДОРФ:

Право, не знаю. Я его вчера встретил на улице. Он ничего не говорил об этом.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Значит, я напрасно пришла.

ТАУБЕНДОРФ:

Мне кажется, его не могут интересовать эмигрантские лекции.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Разве что… Давайте сядем куда-нибудь.

Они садятся на красный диванчик.

ТАУБЕНДОРФ:

Я не понимаю, неужели Алеша не бывал у вас эти дни?
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Последний раз он был у меня, когда приходили Ошивенские — значит, в четверг. А сегодня — воскресенье. Я знаю, что он очень занят и все такое. Но я как-то волнуюсь, я очень нервна эти дни. Меня, конечно, волнует не то именно, что он ко мне не приходит, а вот его дело… Хорошо ли все идет, Николай Карлович?

ТАУБЕНДОРФ:

Чудесно. У меня иногда прямо голова кружится, когда я думаю о том, что происходит.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Но ведь коммунисты умные, ведь у них есть шпионы, провокаторы… Алексей Матвеевич может попасться каждую минуту —

ТАУБЕНДОРФ:

В том то и дело, что они не особенно умные.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Я хотела бы жить так: в пятидесятых годах прошлого века, где-нибудь в Глухове или Миргороде. Мне делается так страшно и так грустно.

ТАУБЕНДОРФ:

Ольга Павловна, вы помните наш последний разговор?
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Это какой? До приезда Алексея Матвеевича?

ТАУБЕНДОРФ:

Да, я говорил вам — вы, может быть, помните — что когда вам грустно и страшно, как вы сейчас изволили сказать, то я говорил вам, что вот в такие минуты я готов… словом, я готов все сделать для вас.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Помню. Спасибо, милый. Но только —

ТАУБЕНДОРФ:

(Встает и ходит по сцене.) Нет такой вещи… Я вас знаю уже три года. Я был вашим шафером — помните? — в Тегельской церковке. Потом, когда вы разошлись, когда вы разлюбили мужа — и остались одни, — я уже тогда хотел вам многое сказать. Но у меня сильная воля. Я решил, что не буду спешить. Но теперь я понял…
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Николай Карлович, ради Бога, не надо…

ТАУБЕНДОРФ:

Теперь я понял, что дольше ждать не нужно, — я понял, что Алеша и вы совершенно, совершенно друг другу чужие. Он все равно не может вас понять. Oн променял вас на Россию. У него просто не может быть других интересов. И поэтому я не виноват перед ним.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Я не знаю, Николай Карлович, должны ли вы говорить мне все это.

ТАУБЕНДОРФ:

(Опять садится.) Конечно, должен. Молчать — прямо невозможно. Слушайте: я у вас ничего не прошу. То есть, это глупости, — я очень даже прошу. Может быть, если постараться, можно заставить себя — ну хотя бы заметить человека?
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Постойте же… Тут происходит недоразуменье.

ТАУБЕНДОРФ:

Нет, нет! Я все знаю, что вы скажете. Но ведь вы вообще никого не замечаете. Вы тоже живете только мечтой о России. А я так не могу… Я бы для вас все бросил…
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Ну, постойте. Успокойтесь. Дайте мне вашу руку. Ну, успокойтесь. У вас даже лоб вспотел. Я хочу вам сказать что-то совсем другое.

ТАУБЕНДОРФ:

Но почему? Почему? Вам со мной никогда не было бы грустно. Ведь вам грустно только потому, что вы одна.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Я скажу вам то, чего никогда никому не говорила. Вот. Вы… вы немного ошиблись. Я вам скажу правду. Меня Россия сейчас не интересует, то есть интересует, но совсем не так страстно. Дело в том, что я никогда не разлюбила моего мужа.

Молчание.

ТАУБЕНДОРФ:

Да. Да, это совершенно все меняет.

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:

Никто не знает этого. Он сам не знает.

ТАУБЕНДОРФ:

Да, конечно.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Он для меня вовсе не вождь, не герой, как для вас, а просто… просто я люблю его, его манеру говорить, ходить, поднимать брови, когда ему что-нибудь смешно. Мне иногда хотелось бы так устроить, чтобы его поймали и навсегда засадили бы в тюрьму, и чтобы я могла быть с ним в этой тюрьме.

ТАУБЕНДОРФ:

Он бежал бы.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Вы сейчас хотите мне сделать больно. Да, он бежал бы. Это и есть мое горе. Но я ничего не могу поделать с собой.

ТАУБЕНДОРФ:

Тринадцать.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Простите?

ТАУБЕНДОРФ:

Я только что деньги считал, и когда вы вошли, было тринадцать: несчастное число.

Молчание.

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
А всего много набрали?

ТАУБЕНДОРФ:

Нет, кажется немного. Едва-едва окупится зал. Не все ли равно?
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Николай Карлович, вы, конечно, понимаете, что Алеша не должен знать то, что я вам сказала. Не говорите с ним обо мне.

ТАУБЕНДОРФ:

Я все понял, Ольга Павловна.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Я думаю, что он уже не придет.

Оба встают.

ТАУБЕНДОРФ:

Мы условились с ним встретиться завтра утром на съемке. Передать ему что-нибудь?
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Нет, ничего. Я уверена, что он и так ко мне завтра заглянет. А теперь я пойду.

ТАУБЕНДОРФ:

Пожалуйста, простите меня за… разговор. Я ведь не знал.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Да. Вероятно, я сама виновата, что так вышло. Ну, до свидания.

ТАУБЕНДОРФ:

Я, Ольга Павловна, преклоняюсь перед вами. Вы просто чудесный человек. Алеша не понимает.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Ах, Николай Карлович, ну, право, не будем больше об этом говорить… Я же не китайский язык, который можно понимать и не понимать. Поверьте, во мне никакой загадочности нет.

ТАУБЕНДОРФ:

Я не хотел вас рассердить.

ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Вот я как-нибудь взбунтуюсь, тогда посмотрим… (Смеется.) Ох, как взбунтуюсь!..

Она уходит. Таубендорф возвращается к столу, садится. В зале — за сценой — гром аплодисментов.

Занавес

ДЕЙСТВИЕ IV

Передняя (entre) кинематографического ателье. Помощник режиссера — рыжий (rødthårete), с брюшком (med ølmage), без пиджака (uten jake) и жилета (uten vest), — и сразу (straks) начинает (begynner) очень громко (høyt) говорить.

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА:
Гримироваться (gå til sminkerom), господа (herrer), гримироваться! Дамы налево (til venstre), мужчины направо (til høyre).

Сцена пустеет (scenen tømmes for folk). Затем двое (to) голубых (ikledde lyseblått) рабочих (scenearbeidere) проносят (barer gjennom scenen) лестницу (stige).

ГОЛОС ПОМОЩНИКА РЕЖИССЕРА В РУПОР ЗА СЦЕНОЙ:
(уже (alledere) за (bak) сценой): «Курт, Курт! Во ист Курт? Манн мусс…» Голос теряется (forsvinner etterhvert). Затем справа входят Люля и Кузнецов.

КУЗНЕЦОВ:

(Осматривается.) Забавное место… Я еще никогда не бывал в кинематографической мастерской. (Заглядывает за декорации.) Какие здоровенные лампы!..

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА:
Пожалуйста, идите гримироваться. Ведь сказано было (Det ble jo sagt)!
(Люля уходит)

КУЗНЕЦОВ:

Спокойно. Я посторонний (uvedkommende).
ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА:
Но тут посторонним нельзя (Her er forbudt for uvedkommende). Есть правила (regler).

КУЗНЕЦОВ:

Пустяки.
ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА:
Если господин Мозер (dersom herr Mozer)—

КУЗНЕЦОВ:

Друг детства (barndomsvenn).
ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА:
Ну, тогда все хорошо (Da er alt i orden). Извиняюсь.

КУЗНЕЦОВ:

Фольклор у вас того, густоватый. Это что, купола?
ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА:
Да. Сегодня последняя (siste) съемка (opptak), сцена восстания (oppstandelses scene). Мы очень спешим (skynder oss), так как (fordi) к субботе (til lørdagen) фильм должен быть (skal være) уже склеен (limt sammen). Пардон, я должен бежать (løpe). (Убегает – løper vekk.)

КУЗНЕЦОВ:

Пожалуйста, пожалуйста. (Прогуливается, поднимает и разворачивает огромную карту, на которой грубо изображена Россия. Улыбаясь, разглядывает ее. Входит справа Таубендорф. Из-под пальто видны смазные сапоги, в руках чемоданчик.)

ТАУБЕНДОРФ:

А, ты уже здесь, Алеша. Как тебя впустили?

КУЗНЕЦОВ:

Очень было просто. Выдал себя за молочного брата какого-то Мозера.

ТАУБЕНДОРФ:

Алеша, я все исполнил, что ты приказал. Вернер уже уехал.

КУЗНЕЦОВ:

Ух, какая пылища! (Бросает карту в угол. Она сама скатывается. Хлопками сбивает с рук пыль.)

ТАУБЕНДОРФ:

Алеша, когда ты устроишь и мне паспорт?

КУЗНЕЦОВ:

Погодя. Я хотел тебя видеть вот почему: в субботу я возвращаюсь в Россию. Недели через две приедет сюда Демидов. Я тебя попрошу… Тут, однако, не очень удобно беседовать.

ТАУБЕНДОРФ:

Пройдем вон туда: там сзади есть пустая комната. Я заодно загримируюсь.

Оба проходят налево. Через сцену пробегает Помощник режиссера и юркает за декорации. Рабочие проносят расписные ширмы. Загримированные статисты (в русских рубахах) и статистки (в платочках) выходят справа и слева и постепенно скрываются за декорациями. Помощник режиссера выбегает опять, в руке — огромный рупор.

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА:
Господа, поторопитесь (skynd dere), поторопитесь! Все в ателье (Gå alle til studio)! Как только (så snart) будет готов (klar) Гарри, мы начнем (statter vi).

ЛЮЛЯ:

(В платочке.) Гарри пьёт пиво в кантине. (Уходит с остальными.)
ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА:
Он этим пивом (med det ølet) испортит (vil han ødelegge) себе фигуру.

Слева появляется Таубендорф: он с приклеенной бородой, в русской рубахе и картузе.

ТАУБЕНДОРФ:

Ну вот я и готов.

КУЗНЕЦОВ:

Хорош, хорош. Там, кажется, уже началось. Ваш командир очень волнуется.

ТАУБЕНДОРФ:

Так всегда. Сперва будут бесконечные репетиции этой самой сцены восстания. Настоящая съемка начнется значительно позже. (Закуривает.) Алеша, мы обо всем поговорили? Больше ничего? (Говоря, прислоняется к стене, на которой большой плакат: «Rauchen verboten!». Продолжает курить.)

КУЗНЕЦОВ:

Больше ничего. Остальное ты сам знаешь.

ТАУБЕНДОРФ:

Остальное?

КУЗНЕЦОВ:

Да. Насчет Ольги Павловны. Ты заботься о ней, как и в прежние разы. Навещай ее изредка, да помогай ей, если что нужно.

ТАУБЕНДОРФ:

Алеша, я…

КУЗНЕЦОВ:

Что с тобой?

ТАУБЕНДОРФ:

(Очень сильно волнуясь.) Дело в том…

КУЗНЕЦОВ:

Валяй.

ТАУБЕНДОРФ:

Алеша, умоляю тебя, я хочу с тобой! Слышишь, я хочу с тобой! Тут я пропаду…

ГОЛОС ПОМОЩНИКА РЕЖИССЕРА В РУПОР ЗА СЦЕНОЙ:
Господа, вы в России! На площади (på plassen)! Идет восстание (Oppstandelsen utspiller seg/foregår)! Группа первая машет (vifter) флагами! Группа вторая бежит от (fra) баррикады налево! Группа третья двигается (beveger seg) вперед (framover)!

КУЗНЕЦОВ:

Ты мне, брат, надоел. Я тебе уже все сказал.

ТАУБЕНДОРФ:

Я не смею спорить с тобой. Ты как, уходишь сейчас? Я тебя еще увижу?
ГОЛОС ПОМОЩНИКА РЕЖИССЕРА В РУПОР ЗА СЦЕНОЙ:
Ахтунг!

КУЗНЕЦОВ:

Нет, не думаю. К Ольге Павловне зайду ненадолго сегодня, а потом уже только в субботу перед отъездом. Я хотел тебя еще спросить: ты что — будешь продолжать служить в кабаке?

ТАУБЕНДОРФ:

Да нет. Он завтра закрывается. И съемка сегодня тоже последняя. Я уж что-нибудь найду.

КУЗНЕЦОВ:

Ну-с, — давай простимся. (Целуются.)

ТАУБЕНДОРФ:

Храни тебя Господь…

Когда Таубендорф уходит из двери, Кузнецов выхватывает браунинг и целится в него.

КУЗНЕЦОВ:

Стой!

ТАУБЕНДОРФ:

Алеша, ведь могут увидеть. (Уходит.)

КУЗНЕЦОВ:

Молодец… Не дрогнул… А ты, господин хороший, не подведи. (Обращается к револьверу, целится в публику.) Если что придется — не подведи. Детище мое, пистолетище… (Кладет его обратно в карман.)

Пробегает рабочий, уносит карту и балалайку. Кузнецов смотрит на часы. За сценой жужжанье ламп.
ГОЛОС В РУПОР ЗА СЦЕНОЙ:
Все назад (alle går bakover), все назад! Ни к черту не годится (Dette er drittdårlig)! Слушать (nå må dere høre): когда я скажу «раз!», группа первая поднимается (reiser seg). Когда скажу «два!», группа вторая бежит (løper) влево (til venstre). Смирно (Rett!/Giv akt)! Ахтунг!

Занавес (Sceneteppe)

ДЕЙСТВИЕ V

Комната Ошивенского. Несколько чемоданов (один открыт), русский баул со скрепами, корзина, продавленная картонка, большой тюк, мусорная корзина.

Входит Ошивенский.

ОШИВЕНСКИЙ:

Ничего не вышло. Хозяйка заговорила о полиции. (Садится, стучит пальцами по столу.)

Ошивенский сидит некоторое время неподвижно, сгорбившись и распялив пальцы отяжелевшей руки на краю стола. Затем под окном начинают петь O sole mio — тот же мотив, что слышала Ольга Павловна в начале II действия.

ОШИВЕНСКИЙ:

Ух, музычка проклятая! (С крепким стуком быстро входит Кузнецов с двумя чемоданами. Ставит их в угол. Он тоже услышал мелодию и, опуская чемодан, на секунду подержал его на весу. Музыка обрывается.) Вас-то я и ждал. Присядьте, пожалуйста.

КУЗНЕЦОВ:

Забавно: я этот мотив знаю. (Садится.) Да. Я к вашим услугам.

ОШИВЕНСКИЙ:

Вы меня видите в ужасном положении. Я хотел вас попросить мне помочь.

КУЗНЕЦОВ:

Я слыхал, что ваш кабачок лопнул, не так ли?

ОШИВЕНСКИЙ:

В том то и дело. Я вложил в него свои последние гроши. Все пошло прахом.

КУЗНЕЦОВ:

Эта мебель ваша?

ОШИВЕНСКИЙ:

Нет. Сдали мне с комнатой. У меня своего ничего нет.

КУЗНЕЦОВ:

Что же вы теперь намерены делать?

ОШИВЕНСКИЙ:

То-то оно и есть. Вы мне не можете дать какой-нибудь совет?

КУЗНЕЦОВ:

Что-нибудь практическое?

ОШИВЕНСКИЙ:

Я хочу вас спросить вот что: не думаете ли вы, что в самой затее есть ошибка?

КУЗНЕЦОВ:

К делу, к делу. В какой затее?

ОШИВЕНСКИЙ:

Ладно. Я, Иванов да Петров, да Семенов решили несколько лет тому стать эмигрантами. Вот я и спрашиваю вас: это просто глупая затея?

КУЗНЕЦОВ:

Ах, понимаю. Вы хотите сказать, что вам надоело быть эмигрантом.

ОШИВЕНСКИЙ:

Мне надоела проклятая жизнь, которую я здесь веду. Мне надоело вечное безденежье, эта мебель, эти газеты, вся эта труха эмигрантской жизни. Я — бывший помещик. Но мне не нужны мои земли. Мне нужна русская земля.

КУЗНЕЦОВ:

Вы, значит, желали бы приехать в Триэсэр, сиречь Россию?

ОШИВЕНСКИЙ:

Да, я знаю, что вы коммунист. Я прошу у вас протекции.

КУЗНЕЦОВ:

Вы это все всерьез говорите?

ОШИВЕНСКИЙ:

Сейчас такое время… Я не склонен шутить. Мне кажется, что если вы мне окажете протекцию, меня простят, дадут паспорт, впустят в Россию…

КУЗНЕЦОВ:

Раньше всего отучитесь говорить «Россия». Это называется иначе. Таких, как вы, Советская власть не прощает. Вполне верю, что вам хочется домой. Но вот дальше начинается ерунда. От вас на тысячу с лишком верст пахнет старым режимом.

ОШИВЕНСКИЙ:

Да как вы смеете говорить со мной таким тоном?

КУЗНЕЦОВ:

Вы ведь хотели знать мое мненье.

ОШИВЕНСКИЙ:

Да наплевать мне на ваше мненье. У меня тут тоска, а вы мне про старые режимы. Смертельно хочу видеть Россию, правильно. Но кланяться Советской власти в ножки… нет. Если позволите, заполню анкету… да и поеду, а там возьму и наплюю в глаза этой воровской шушере.

КУЗНЕЦОВ:

(Смотрит на часы.) Ну, можно считать наш разговор оконченным.

ОШИВЕНСКИЙ:

Эх, много бы я вам еще наговорил. Да вы у меня в доме, неловко…

КУЗНЕЦОВ:

Разрешите откланяться?

Без стука входит Ольга Павловна, останавливается в дверях.

КУЗНЕЦОВ:

Не думал, что еще тебя увижу до отъезда.
ОШИВЕНСКИЙ:
Ольга Павловна, входите, входите…
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Да, Алеша, я тоже не ожидала. (К Ошивенскому.) Собственно говоря, я зашла, потому что мне недавно звонила Марианна и сказала, между прочим, что вы собираетесь переезжать — и… да… я подумала, что вам очень трудно, что у вас совсем денег нет…

ОШИВЕНСКИЙ:

Нет, ничего. Где-нибудь раздобудем. Это большого значенья не имеет.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Все-таки. У меня есть немного свободных денег.

ОШИВЕНСКИЙ:

Ну, если так… Благодарствуйте. Да, да, вполне достаточно. Через три дня отдам.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Вот и хорошо. Чудно. Мне не к спеху.

ОШИВЕНСКИЙ:

Я вас покину. Спасибо за приятнейшую беседу, господин Кузнецов. Я должен пойти вниз, кое о чем переговорить с хозяйкой. (Быстро уходит.)
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Алеша, прости, что мы опять увиделись. Ты сейчас должен ехать на вокзал, да? Отчего ты так молчишь?

КУЗНЕЦОВ:

Это сиянье на твоем лице… Эх, Оля, Оля…
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Конечно, я рада, что так вышло. Какой ты смешной. Тебе сейчас нужно ехать?

КУЗНЕЦОВ:

Да, через десять минут.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Слушай, не будем сейчас говорить о пустяках. Когда мы прощались нынче, я сдержалась. А теперь мне хочется побунтовать.

КУЗНЕЦОВ:

Ты называешь мою работу пустяками? Так неужели правда? Неужели ты меня все-таки обманывала?
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Алеша, ты отлично знаешь, что я тебя обманывала. Если ты не хочешь видеть — твое дело. Я, может быть, завтра пожалею, но сейчас я не могу иначе.

КУЗНЕЦОВ:

(Улыбается.) Оля, пожалуйста, не надо.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Нет, нет, постой. Ведь мы с тобою уже простились. Ты уехал. Представь себе, что ты уехал. А сейчас ты меня только вспоминаешь. Ничего нет честнее воспоминанья…

КУЗНЕЦОВ:

Оля, я тебе еще раз скажу. Моя работа для меня… Это… впрочем, ты знаешь. Но вот чего ты не знаешь: я делал вещи, после которых никакая личная жизнь для меня невозможна.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Ах, Алеша, это все глупости. Мне надоело. Раз уж так судьба решила, что мы сейчас встретились, так я знаю, чего судьба хочет.

КУЗНЕЦОВ:

В прошлом году, когда я был в России, произошел такой случай. Советские ищейки что-то пронюхали. Я почувствовал, что если не действовать решительно, то они постепенно докопаются. И знаешь, что я сделал? Сознательно подвел под расстрел трех человек, мелкие пешки в моей организации.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Это все очень страшно. Но я не вижу, как это может что-нибудь переменить. Правда, Алеша, будем говорить по-человечески.

КУЗНЕЦОВ:

Но как ты хочешь, чтобы при такой жизни я имел бы еще какие-нибудь душевные привязанности? А главное — мне не хочется, чтобы кто-нибудь боялся за меня, думал обо мне, ждал бы меня… Что же ты улыбаешься, Оля, это ведь глупо.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Если бы ты меня не любил, то тебе было бы все равно, что я боюсь за тебя и жду тебя. И, понимаешь, я буду гораздо меньше бояться, если ты уедешь, зная, что я тебя люблю. Это очень смешно: я тебя в тысячу раз больше люблю, чем вначале, когда мы жили вместе.

КУЗНЕЦОВ:

Мне нужно ехать. Оля, так и быть, я признаюсь тебе: некоторыми чувствами мне жертвовать нелегко. Проводи меня до автомобиля.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Но постой, сперва сядем. Мы в прошлое время всегда садились перед каким-нибудь отъездом. (Садятся на корзину.)

КУЗНЕЦОВ:

Хорошо. Только не улыбайся так. Ведь нужно молчать.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Ты тоже улыбаешься…

КУЗНЕЦОВ:

Нет, молчи… Часы бьют семь. (Встает.) Ну-с, мне пора.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
(Бросается к нему.) А если я тебя не отпущу? Как мне жить без тебя?

КУЗНЕЦОВ:

(Кладет руки ей на плечи.) Оля, я еду в СССР для того, чтобы ты могла приехать в Россию. И все будут там… И старый Ошивенский доживет, и Коля Таубендорф, и этот смешной Федор Федорович. Все.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
(К нему прижимается.) А ты, Алеша, а ты?

КУЗНЕЦОВ:

(Одной рукой берет свой чемодан, другой обнимает жену и оба тихо идут к двери, причем Кузнецов говорит мягко и немного таинственно.) А ты слушай. Жил да был в Тулоне артиллерийский офицер. И вот этот самый артиллерийский офицер…

Уходят.
Занавес